В Зоне отчуждения.
1.
Машиностроительный завод в подмосковном городе Электросталь. Вычислительный цех, где работаю я электромехаником 7 разряда по обслуживанию и ремонту типовых элементов замены и унифицированных вторичных источников питания ЕС ЭВМ.
Конец июля 1986 года. По заводу брошен клич для комсомольцев и коммунистов: «Добровольцы, в Чернобыль!». Наш завод выпускал тепловыделяющие элементы (ТВЭЛы) для атомных реакторов РБМК, таких, как на ЧАЭС. Комсомольцев и коммунистов не нашлось среди желающих в нашем цехе, и я, беспартийный и вне комсомола предложил свою кандидатуру.
Надо было ехать. Нас набралось 16 человек со всего завода, в том числе и я. Меня предупредили, что я должен буду установить там новый копировальный аппарат, причем, разобравшись с инструкцией на английском языке. Странно, что это дело поручили мне, хотя на заводе были специалисты по подобному оборудованию. Правда, ехать туда люди не хотели.
24 августа 1986 года, в воскресенье, мы собрались у ДК им. К.Маркса в Электростали к 6 утра. Подошел автобус ПАЗик, и через полтора часа доставил нас, 16 человек, на Китайский проезд г. Москвы к Союзатомэнерго. Все были с сумками или чемоданами, сосредоточены, вяло шутили. Лишь один чудак лет пятидесяти с сумочкой для бутербродов трещал без умолку, собирая вокруг себя то одну, то другую группу слушателей. Назвавшись «электроником», он тем самым приклеил к себе кличку.
Часам к девяти подали два микроавтобуса РАФ, которые повезут нас в аэропорт. Сверили всех по списку и – вперед.
Аэропорт Быково. Просвечивают вещи. Спецрейс Москва – Киев на ЯК-40. Маленький, но реактивный самолет, даже есть стюардесса. После взлета дала по 30 г. лимонада и пошла спать в конец салона. Прощай, Москва в иллюминаторе. За облаками ничего не видно. Какой-то чудак с Балаковской АЭС закрыл своей огромной головой маленький иллюминатор, и мне стало ничего не видно.
Под крылом – Украина. Извилистая серая лента с песчаными краями – пляжами. Наверное, Днепр. Вот параллельно ему еще более извилистая речушка. Слежу за ней и чувствую: вот-вот они сольются. И в самом деле: постепенно приближаясь к Днепру, речушка, будто укрылась в могучей реке, врезавшись в песчаные берега покровителя.
Полчаса летим над Днепром, и все это время вижу по обоим берегам песчаные пляжи. Все хочу угадать с высоты 6000 метров, Чернобыльскую АЭС, но – бесполезно.
Благополучная посадка в аэропорту Жуляны. Два часа разыскиваем того, кому мы нужны. Наконец, мы устали. Накупили мороженого. В Киеве жарко, пришлось раздеться.
Только мы решили добираться своим ходом, как нас подобрали, отругали, что мы потерялись, посадили в автобус и повезли в неизвестном направлении. Позже мы узнали, что нас с кем-то перепутали, в результате чего на нашем пути то и дело возникали всевозможные проблемы.
Минут через 30 нас привезли к Минэнерго, где нас очень недружелюбно встретили. Еще через два часа нам дали направление в гостиницу «Театральная». Мол, переночуете, а завтра решим, что с вами делать. Группа недовольных, но восхищенных красотой Киева бродяг с чемоданами, двинулась нестройной толпой на поиски гостиницы.
Прописали нас быстро. Гостиница не ахти. Номера без сантехники. Само здание с его ужасными лабиринтами и бессмысленными тупиками действовало угнетающе. Правда, в коридоре оказался душ, что было очень кстати. В двухместном номере я поселился с человеком, у которого был зонтик. Одолжив его на время прогулки, я выбрался из лабиринтов «Театральной». На улице хлестал ливень. Почему-то все такси – свободные и занятые – мчатся с зеленым огоньком, и никто из них не останавливается на мою поднятую руку. Пришлось сесть в троллейбус. На телеграфе очень быстро связался по коду с родным городом. Потом из автомата позвонил минскому другу, который живет в Киеве. Он пригласил меня в гости, и я отправился в метро. Ехать пришлось до станции Петровка.
Киевское метро по сравнению с московским очень бедно и серо выглядит. К тому же, поезда ходят редко, пролеты между станциями большие.
Вечер мы провели у него дома. Я услышал много интересного из того, что касается первых дней в Киеве после Чернобыльской аварии. Больше всего меня удивило сообщение о явлении повышенной цветоотдачи и контрастности окружающих предметов на улицах города. Но это было только несколько дней в конце апреля. Больше я об этом нигде не слышал. Вообще, чернобыльские события обросли самыми невероятными слухами. (некоторые даже игру S.T.A.L.K.E.R. принимают за истинные события в зоне отчуждения). Конечно же, и в них была доля правды, но мне и моим товарищам, знающим об аварии и о том, что происходит вокруг Чернобыля только из газет и радио-телевидения, оставалось слушать очевидцев и недоверчиво улыбаться. Мне предстояло увидеть все, или почти все собственными глазами. Долго не задерживаясь в гостях, я отправился в «Театральную».
На другой день, 25 августа, мы были опять у Минэнерго, сидели, как куры на насесте, на железных трубах штакетника. Пообедали в ресторане, и опять – на штакетник. Нам оформили разовые пропуска в закрытую зону. В 16.00 нас, только половину группы, отправили на теплоходе «Планета» на подводных крыльях неизвестно куда. Остальная часть группы вернулась в Минэнерго и поселилась еще на ночь уже в другую гостиницу.
2.
По теплоходу ходили слухи, что нас везут прямо в город Чернобыль, а ехать туда два часа. Днепр очень широкий, и в самом деле, с многочисленными пляжами и рыбаками. Их нахохлившиеся на холодном ветру фигуры своей будничной озабоченностью будто призывали к спокойствию. Мы стояли на корме и молча, каждый со своими думами, прощались с Киевом. Впереди – неизвестность в большом и в мелочах, впереди – город Чернобыль, встречу с которым каждый ожидает по-своему: с нетерпением и интересом, с замиранием сердца и с легким страхом.
Подойдя к единственному на нашем пути шлюзу, теплоход прижался правым бортом к бетонной стене, чтобы пропустить баржу со щебнем. На ее борту стояли два солдата, и мы решили, что это более срочный груз для Чернобыля.
Кончился Днепр, и мы вошли в Киевское водохранилище. Начал моросить, а потом полил сильный дождь. Берегов иногда не было видно, только туман и попутные баржи со щебнем. Приблизившись к Чернобылю, наша «Планета» остановилась возле катера охраны, включила несколько раз сирену и минут через пять тронулась.
Чернобыль нас встретил тем же дождем, портовыми кранами, брошенной техникой по берегам узкого залива и горами ржавого железа, излучавшего неизвестно что.
Из здания речного вокзала вышло несколько человек в спецовках разного цвета и фасона, некоторые в респираторах, другие курили, сбросив респиратор на грудь. От причала до здания порта было метров пятнадцать. Туда нас и направили.
Отсюда до ЧАЭС оказалось 16 километров. Нас одолело беспокойство. Мы все, как стая молодых солдат, с чемоданами и рюкзаками, в гражданской домашней одежде, резко выделялись среди улыбающихся спецовок. Милиция и военные в непривычной для глаза полевой форме, все с накопителями радиоактивности на шее и в респираторах. Поражало одно за другим. В зале сидит женщина и ест огромное яблоко размером с грейпфрут. За окном – деревенские дома с огородами, заросшими по грудь лебедой. В домах закрыты ставни, на улицах – ни души. Изредка встречаются шустрые кошки и собаки нормальной наружности. А болтали о каких-то облысевших кошках… Вот проехал бронетранспортер и лихо свернул в переулок.
Женщина с респиратором на шее и вся в белом посмотрела наши командировки и сказала, что мы ей не нужны. Переведя внимание на остальных, она громко объявила: «Кто на ЧАЭС, сдайте мне командировки и садитесь в автобус”. Постепенно народ разъехался, разошелся кто куда. Начинало смеркаться, а мы все были никому не нужны.
Ужасно хотелось есть. Последний раз обедали вчера в ресторане. Наконец, мы надоели дежурному милиционеру, который читал книгу. Он принялся звонить куда-то, потом выяснять, зачем мы сюда приехали и кто нас сюда пустил. Вдруг кто-то что-то сказал, я не расслышал, все похватали вещи и куда-то побежали. Шли мы очень быстро по мертвым улицам, по непролазной грязи, лил дождь, темнело, а я проклинал свой чемодан за его тяжесть. Вскоре выяснилось, что нам надо найти автовокзал, откуда должны будем добраться на автобусе до пионерского лагеря «Голубые Озера» за 140 километров от Чернобыля. По улице, которая вела к автовокзалу, нам попадались все чаще люди в военной и рабочей одежде, глядя на которых, думалось, что дела здесь идут неплохо, а до места аварии отсюда очень даже далеко. А магазины, ресторан «Припять», почта, военторг, да и сама улица, залитая дождем, подкрепляли это чувство всем своим сугубо мирным обликом.
Когда мы добрались до автовокзала, было уже темно. Нашли автобус ЛАЗ, который отправлялся в лагерь. С нас текла вода на мягкие сиденья туристского автобуса. Шофер, разговорчивый мужик из Чебоксар, великодушно разрешил нам закурить в салоне. Это было блаженство. Автобус шел очень быстро. Сквозь стекло, залитое каплями ночного дождя, мы пытались всмотреться в ту загадочную темноту, о которой столько писалось и говорилось. Но ничего, кроме полей и темной стены леса, мы не могли разглядеть. По дороге шофер много всякого рассказывал, а мы в полудреме слушали его, но мало чего расслышали.
В одиннадцатом часу вечера мы подъехали к лагерю. По обочинам, глядя фарами друг на друга, стояли штук тридцать автобусов ЛАЗ. По аллее, ведущей в жилой корпус и отдел кадров, спешили навстречу и попутно с нами люди в спецовках – деловые и веселые, хмурые и смеющиеся. Нашли отдел кадров. Пожилой кадровик выразительно на нас посмотрел и отправил в столовую. Официантка обслужила нас быстро. Очень вкусный и качественный ужин мы мигом проглотили. Дед-хохол, администратор местного ЖКО, добродушно объяснил нам, что везде все переполнено людьми в два – три раза, (одних гражданских было на тот момент тысяч пять, да еще солдаты, офицеры, партизаны) мест для ночлега нет, и написал нам бумажку с разрешением поселить нас в железнодорожные вагоны на станции «Тетерев». Под проливным дождем мы вышли на шоссе и стали голосовать. Подлетел ПАЗик и через три километра высадил нас. Сказал, что где-то здесь, наверное. По шпалам, через забор, по грязи и битому стеклу и лужам, из последних сил волоча свои чемоданы, мы еле нашли в кромешной тьме какие-то вагоны. Двери были раскрыты настежь, в вагоне застыла тяжелая духота и вонь портянок. Все места были забиты людьми и вещами. Сторожа нигде не нашли. Двое наших, потеряв всякую надежду, сели около спящих и уснули сами.
Было 12 часов ночи. Мы пошли в ближайший гараж к диспетчеру с целью позвонить в ЖКО. Телефона там не оказалось. Немного отогревшись у диспетчера, на попутном автобусе вернулись к деду-хохлу в ЖКО, спустили на него «собаку» и сели спать на стульях около него. Шел второй час ночи. Вскоре его сменил дежурный солдат армянин в тапочках и с магнитофоном. Не обращая на нас внимания, включил музыку, потом пришли его земляки, и пошла оглушительная болтовня и смех. До трех ночи ходили какие-то люди, хлопали дверьми, разговаривали. Около пяти армяне принесли буханку хлеба, разложили помидоры, лук и стали нас будить завтракать. Так в эту ночь я и не уснул. С утра началась оформительская беготня: инструктажи, талоны на питание, справки, командировки…
Прошли инструктаж по радиационной безопасности у пожилого блондина в очках-линзах. Поведением бывалого человека, прошедшего огни и воды радиационных передряг, он пытался вселить в нас оптимизм и развеять суетливость новобранцев. Он много рассказывал о зарплате и бытовых условиях, ответил на массу вопросов, и, в конце концов, остался в нашей памяти, как рубаха-парень среди здешнего руководства. Потом мы сфотографировались на пропуска, получили в бухгалтерии талоны на питание, дали разные сведения о себе в отделе кадров. А после обеда нас отправили искать наш «второй девятый вагон», правда, совсем в другом месте. Совершенно без ног мы добрались до этих вагонов. В пустом вагоне поискали по купе, набрали себе матрацев, подушек, и легли спать. А потом пришла здоровенная хохлушка и выгнала хлопцев в другой вагон. Там жили одесситы, шофера. Из магнитофона неслась бешеная музыка, везде валялся мусор, двери не закрывались, удобств в вагоне никаких. Съездили на ужин в лагерь и вернулись с мечтой уснуть. Но одесситы – народ веселый, и они решили устроить пьяный пир на весь мир по случаю нашего приезда, а новоселы сюда поступают каждый день.
3.
Наше первое рабочее утро. Хмурое и холодное. Во всех купе возня и сопение. Четыре утра, ребята одеваются в темноте, чертыхаясь и падая. Новые, хрустящие кальсоны с веревочками, сшитые на великана, никак не поддаются: торчат из спецовки снизу и сверху. Документы и деньги по карманам и – вперед! Парами, поодиночке мы пробираемся в темноте через рельсы, кучи битого стекла, кюветы и бугры из сгнившего мусора. Вот и станция «Тетерев». На автостанции есть наша остановка с надписью «УС-605. Голубые Озера». Подъехал ЛАЗ. Доехали на нем до лагеря. Там, как в муравейнике: народ спешит на работу. Главное, как мы себе уяснили себе потом, это успеть позавтракать в этой толчее и успеть занять место в автобусе, иначе можно опоздать на работу, если сядешь не в свой автобус. Позавтракать быстро – это проблема. Надо приноровиться, знать многие тонкости этой столовой, иначе просидишь за столиком, ожидая официанта с полчаса, а то и больше. Только потом мы узнали, что существует еще один зал, где можно позавтракать минут за десять.
Поели, теперь надо сесть в автобус. Машин много, и на них висят таблички, ни о чем нам не говорящие. «1 район», «4 район, Сосновый Бор», «11 район. Путцмейстер». Или другие странные надписи: «Златоуст», «Протвино», «Сухуми» - география спасателей.
Ни в один автобус нас не пускают. Мол, у нас все занято, хотя половина мест свободны. Позже мы узнали, что можно ехать на любом из них, если есть места. Но у каждого автобуса водитель является важнейшей фигурой. Каждый свой водитель везет своих людей по своему излюбленному маршруту, хотя конечный пункт у всех один – Чернобыль. Правда, некоторые везут и дальше, до пересадки, а некоторые – только до автостанции «Чернобыль». Каждый водитель автобуса разрешает или запрещает курить в автобусе. Другие водители делают остановку в пути для перекура, кто-то везет без остановок. Одни водители останавливаются на ПУСО (пункт санитарной обработки), иные – мчатся, обгоняя всех подряд, аж дух захватывает. Один добрый человек нам подсказал, что мы должны сесть в автобус с надписью «Чернобыль». Все очень просто.
Да, выдержать два часа езды на протертом дермантиновом сиденье трудно, особенно в первый раз. Теперь мы смогли рассмотреть заоконные просторы при дневном свете. Деревни, поля, поселки, один город – райцентр Иванков.
И вот подъезжаем к закрытой зоне уже с другой стороны, с юга. Несколько строений на правой стороне дороги, мойка для машин, подъемный кран. Слева возвышается «скворечник» ГАИ и будка возле шлагбаума, рядом с которым стоит военный в зеленом плаще химзащиты со щупом-датчиком для проверки зараженности транспорта. Наш автобус остановился рядом с группой милиционеров. Один из них зашел в автобус и с нарочитой серьезностью спросил:
«У всех есть пропуска?»
«У всех!» - весело ответили спецовки. Постовой вышел, и автобус покатил дальше.
А дальше уже было смотреть в окно интереснее. Вдоль дороги, между обочиной
и лесом, кое-где земля была спланирована бульдозером. Обочина покрыта белым налетом, а местами – пеной. Сама дорога тоже мокрая: поливальные машины дезактивировали мыльным раствором всю трассу в закрытой зоне и за ее пределами.
Совершенно пустые деревни, заросшие колхозные фермы, асфальтированные дороги и тротуары покрыты слоем выцветшей пыли. Представляю себя там, в звенящей тишине – неприятно.
Все зашуршали пакетами, достали респираторы. Мы долго возились, никак не могли приладить эти лепестки каждый к своему пятачку. Дышать в нем не тяжело, но минут через тридцать респиратор намок. Говорят, что с этого момента от него никакой пользы нет.
Вот и город Чернобыль. Красивое здание с надписью «Автовокзал». Здесь мы уже были в дождливый день. Все вышли из автобуса, и наша группа пошла искать здание «Сельхозтехники». Километра два мы прошли пешком по цветущей улице Кирова, которая поверх этой красоты была припорошена приличным слоем цементной пыли. Самосвалы, миксеры, автобусы, бронетранспортеры – все мчались, спешили все. Брызги с мокрой дороги долетали и до нас.
Вот и «Сельхозтехника». На большой заасфальтированной площади стоят чумазые, но когда- то яркие и расписные импортные бетононасосы. Путцмейстер, Швинг, Вортингтон, а среди них – огромный бордового цвета бетононасос, похожий на драгу, с надписью « Саратов – гидрострой». Возле одного Путцмейстера копошатся рабочие, невдалеке стоит запыленная пожарная машина без стекол, с оторванными дверями, на которых написано «Житомир».
Управление энергоснабжения УС-605 (управление строительством) находится в здании авторемонтных мастерских. Заходим в это здание: ни машин, никакой техники нет. Кое-где сидят или ходят рабочие – вроде бы ждут чего-то. Начальника УЭСа мы нашли в комнате под железной лестницей. Постучались, вошли. В небольшой комнате за столами, составленными буквой «Т», где-то сбоку сидит крупный мужчина в майке и раздает ЦУ обступившим его людям в черной танковой робе. Вскоре он обратил на нас внимание, а узнав, что мы из Электростали, так обрадовался, будто мать родную встретил. Оказывается, он бывал у нас на заводе, и у него сложилось очень хорошее впечатление о наших рабочих. Он раздал нам по листочку бумаги, где мы записали свои данные. Это был главный инженер УЭС (управление электроснабжением) Анатолий Петрович Забобонов. В конце нашей командировки он тяжело заболел. Говорят, что работал он на износ и лез в самые опасные и горячие точки строительства. Сам он был из г. Обнинска. Ознакомившись с нашими данными, он направил нас к начальнику участка связи Ананчуку. Тот привел нас в комнату с надписью «Радиомастерская» и ушел. Весь день мы проболтали со связистами, потом подмели полы, предварительно смочив их минеральной водой «Оболонская». Воды в водопроводе не было, поэтому даже умываться приходилось газировкой. В шесть вечера мы сели в автобус и через два с небольшим часа были в лагере.
4.
Несколько дней мы приезжали на «работу» и ждали, когда нам ее дадут. Глотали радиоактивную пыль, обедали в столовой, мыли полы, писали письма. Это стало надоедать и мы потихоньку начали сами искать себе работу.
Однажды, вернувшись из зоны, мы дружно «выбили» себе ночлег в лагере «Дзержинец». Это был щитовой домик, рассчитанный на троих, с двумя комнатушками, в одной из них стояла неисправная газовая плита, стол и скамейка. Здесь мы и поселились, всего восемь человек. Было очень тесно, но мы были рады своему, закрывающемуся на замок уголку на живописной аллее соснового бора. Рядом был общественный душ, недалеко река Тетерев, а в самом лагере – буфет и даже летний кинотеатр под открытым небом. С бытом устроились, теперь – дело за работой.
О множительной технике, на ремонт которой нас с товарищем прислали сюда, никто ничего не знал. В конце концов, совершенно случайно, один человек сказал нам, что видел на автовокзале, как носили офицеры размноженную документацию. Мы еле уговорили нашего начальника отпустить нас на автовокзал – может, нас ищут давно.
Мы нашли там комнату, где сидели три солдата и резали бумагу. Их командир, начальник техотдела подполковник Л., маленький, щуплый, с красным лицом и бегающими глазками, сказал, что они действительно ждут нас. Только ремонтировать ничего не надо и новую технику устанавливать тоже не надо, потому что ее нет и не будет. А надобно им построить станок для перемотки бумаги из большого рулона в маленький, так как большой рулон в светокопировальный аппарат не лезет.
Мы, конечно, очень удивились, что из-за такой ерунды нас послали сюда в командировку, но отказываться мы не стали. Какая-никакая, а работа. Мы сделали чертеж, и через два дня рабочие УЭС изготовили этот станок. Мы его покрасили и привезли на автовокзал. По наклонной доске закатили 200-килограммовый рулон бумаги и принялись за работу. Один крутил рукоятку, сидя на стуле, а другой – лежа на рулоне грудью создавал натяжение бумажного полотна. Время от времени мы менялись местами. Так прошла неделя.
Однажды утром, Л. сказал, что в брошенном управлении строительства ЧАЭС, недалеко от г. Припять, стоит такой же светокопировальный аппарат, и надо туда съездить, чтобы снять дефицитные детали. На «УАЗике» мы с солдатом Колей и с Л. приехали в этот УС. Когда мы вошли в здание, справа у одной из дверей увидели лежащего человека. Лежал он на животе, раскинув посиневшие руки. Коля осторожно подошел к нему и потрогал его ногой. Потом размахнулся и с силой ударил его в бок ногой. Что-то в нем хрюкнуло, и он перевернулся к нам другой стороной. Головы у него не было. Я подошел и потрогал его руку. Она оказалась резиновой. Сердце у меня колотилось, в висках стучало из-за дурацкой выходки солдата. Это был манекен из класса по гражданской обороне.
Везде было полно мусора, разбросаны бумаги, поломанная мебель. На всем толстый слой пыли. В кабинетах ящики столов выдвинуты, содержимое – канцелярская мелочь, печенье, очки, губная помада, фотографии, рыболовные снасти, банки с протухшими продуктами, - все выброшено на пол. Все выглядело странно и страшно. Еще недавно люди здесь работали, ожидая завтрашний день. В одном из кабинетов уже готовилась стенгазета к предстоящему Первомаю. Но он не состоялся.
Мы обошли все помещения этого здания, и, открывая очередную дверь, меня охватывало неприятное чувство, будто я вхожу в квартиру, откуда
только что вынесли покойника.
Мы нашли этот аппарат, кое-что отвинтили от него и спустились на улицу. В машине Л. сказал, что мы завтра поедем туда одни и снимем все остальное. Я начал было возражать, что жаль аппарат-то доламывать. Но меня убедили, что наше дело куда важнее, а запчасти нам брать больше неоткуда.
На другой день нам подали поливальную машину, аж ЗИЛ-130. Уже освоившиеся, мы поднялись на третий этаж и принялись ломать аппарат. Вскоре мы услышали шаги на втором этаже и решили притаиться. Как я пожалел, что поехал туда и согласился ломать РЭМ (аппарат). Я решил, что нечего прятаться, а надо выйти и узнать, кто там ходит. Мои опасения были не напрасными. Спустившись вниз, я встретил мужчину в спецовке. Вид у него был начальственный и очень возбужденный. Он шел мне навстречу, готовый съесть меня живьем. Он заорал на меня, рассматривая на груди мой пропуск. Я ему объяснил, что нас послали за этим аппаратом из техотдела управления строительством. Он постепенно успокоился и сказал, что из вверенного ему заведения никто и ничего не может брать. Тут спустился солдат Коля, и он принялся орать на него, а потом вытолкал на улицу. Когда мы вернулись в Чернобыль, Л. выслушал нас, снисходительно улыбаясь. Ничего, мол, сынки, не обтерлись еще. Завтра, говорит, опять туда поедете и привезете остальное. Я категорически отказался от поездки. Больше я там не был. На другой день мы опять крутили ручку, создавая натяжение бумаги.
5.
В Чернобыле много столовых, где кормят по талонам спецпитания. Кормят вкусно, порции большие, причем обязательно присутствуют большие куски отварной говядины и фрукты. При входе в столовую дозиметрист контролирует проход людей в «грязной» спецодежде.
Мы ходили обедать в столовую по улице Кирова, меняя перед каждым походом респираторы: пылища от проходящих машин стояла неимоверная! И в один из дней я почувствовал сначала першение в горле, а потом у меня пропал голос. Совсем пропал. Ребята смеялись надо мной, но мне было не до смеха. Я не пошел в медпункт, а обратился к инженеру по радиационной безопасности. На листе бумаги я написал, что со мной случилось, и он улыбнулся. Это, говорит, бета-ожог. Респиратор надо вовремя менять и не шляться лишний раз по улице. Само, мол, пройдет через пару дней. Прошло, только через неделю. Да и то, когда по совету одного из старожилов мы с моим коллегой по вращению рулона съездили в г. Малин Житомирской области и купили там «горилки з пэрцем.»
Многие помнят, что в то время ввели в СССР почти сухой закон, но на Украине к этому не особенно прислушались. И мы ездили в свободное от смены время на электричке в Малин или Киев, по настроению. Профилактика!!!
Надо сказать несколько слов о чудаках, которые совершали совершенно безумные поступки. Поговаривали, что тот, кто наберет облучения 25 Бэр и выше, тот сразу же будет отправлен домой с досрочным выходом на пенсию. Кроме того, санаторий и прочие блага. Так вот, находились такие, которые свой накопитель излучения (такая прямоугольная штучка размером с зажигалку, которая висела у нас на шее на резинке от респиратора) снимали и подкладывали в укромное место, где было очень высокое прямое гамма-излучение. Через некоторое время накопитель забирали и опять вешали его на себя, сами не догадываясь, что получают облучение уже от самого накопителя. А показания с накопителя считывались только по окончании командировки. Но там тоже не дураки сидели: они знали, кто где работал, и мог ли он реально получить такую дозу. Но даже и те, кто получил действительно такое облучение, не мог получить справку, что у него больше 25 Бэр. 24,8, но не 25!
И кроме того, некоторые забирались на кладбище зараженной техники и снимали с машин карбюраторы, бензонасосы и прочие запчасти, а потом тащили их в чистую зону и прятали в своих чемоданах. Через некоторое время они страдали тошнотой до рвоты, зашкаливали лейкоциты. За это их переводили в чистую зону, где они, потеряв здоровье, теряли еще в зарплате в 4 раза. Вот такие ликвидаторы своего здоровья!
Однажды Л. заставил нас обводить копии чертежей 4-го энергоблока для правительственной комиссии. С утра до вечера мы раскрашивали цветными карандашами серые копии чертежей, некоторые обводили фломастерами. Он не знал, чем нас еще занять.
Как-то раз, за нами зашел главный инженер участка связи и сказал, что мы будем работать со связистами, и хватит, мол, здесь прохлаждаться. Мы с надеждой на достойную работу отправились за ним. Но дел опять никаких не было, и я напросился перепечатывать какие-то документы на пишущей машинке.
Там были двое ребят с нашего завода, которые выполняли действительно полезную и опасную работу. Бетононасосом около 4 энергоблока командует по радио оператор, который сидит в освинцованной будке, метрах в десяти от стены. Подъезжает очередной миксер (бетоносмеситель Камаз) и сливает бетон в насос. А пока бетон сливается, сам водитель бежит в эту будку к оператору, где ожидает полного слива. Но здесь выходит из строя радиостанция оператора. Он по громкоговорящей связи вызывает радиста, и тот бежит из укрытия метров сто до будки. Еле втискивается туда: будка слишком мала для троих. Оказывается, оператор случайно выключил тумблер р/станции. Радист возвращается бегом назад. На все бега ушло полторы-две минуты и плюс полтора-два рентгена облучения. Кроме этого, аккумулятор р/станции у оператора то и дело выходил из строя. Аккумуляторы в зоне вообще долго не служили – ни на машинах, ни даже в модных тогда электронных наручных часах.
А на наше безделье начальство закрывало глаза. Мы предлагали заменить «спринтеров», но у начальства были какие-то свои виды на нас. В комнате начальника участка связи сидел он сам, главный инженер, парторг, комсорг, мастера, бригадиры… Кем они там командовали целыми днями, трудно сказать. Но когда я заходил туда с отпечатанными листками, то слышал примерно одни и те же разговоры. Говорили они о том, сколько осталось до «дембеля», сколько в какой зоне платят, как достать грамоту Припятского горкома партии (самую ценную), как отоварить лишние талоны на питание, где достать танковую робу (ее могли получить только начальники или зав. складами).
Главный инженер участка связи Игорь В., из Дубны, 25-летний выпускник МИРЭА – длинный, худой парень. Во все стороны у него торчат и свисают усы и бороды, лохматый, с черными глубокими глазами, в берете, сдвинутом на лоб. В технических вопросах был слаб, но в хозяйственных – преуспел. Мог достать все из вышеперечисленного. За два месяца он заработал по третьей зоне ЧАЭС со сверхурочными и ночными больше шести тысяч рублей, хотя на станции он был несколько раз и быстро оттуда уезжал.
А в это время у самой каскадной стенки энергоблока при прямом гамма-излучении 10-20 р/час стоит «партизан» (партизан – это человек, отслуживший срочную службу в армии, и призванный военкоматом на «переподготовку») и отбойным молотком разбивает застывший не на месте бетон. На лице у него респиратор, в нем прорезана дырка, в которую вставлена сигарета, и из нее вьется дымок. Эдак, прищурившись одним глазом и наклонив голову набок, сей партизан дергается в столбе пыли с отбойным молотком. Вдруг у него выпадает сигарета и он, отложив шипящий молоток, поднимает ее, вытирает об респиратор и сует через прорезь в рот. Кошмар!
Однажды, мастер участка связи Сергей, по фамилии Зеленый, из г. Навои, предложил нам двоим перейти работать по суточным сменам на телефонном коммутаторе на первом энергоблоке ЧАЭС. Мы с радостью согласились. С этого момента началась нормальная работа, появилась определенность, поднялось настроение.
6.
Первый раз я приехал на смену в дождливый день. Автобус остановился в Чернобыле у автовокзала. Загрузили в салон два ящика минералки, набрали респираторов и поехали дальше на Пересадку.
Пересадка – это забетонированная площадка для автобусов, разделенная бетонными блоками, по одну сторону от которых стоят чистые, а по другую – «грязные», в смысле радиоактивно зараженные автобусы, которые ходят только от ЧАЭС до пересадки. Там, собравшись у одного из автобусов с надписью «4 район», все чего-то ждали. Наконец, подошел человек, надел на руку перчатку и, открыв дверь «Таджика», пустил нас в автобус. Следом за ним полезли остальные, облокачиваясь локтями, не касаясь автобуса голыми руками. Я забрался на заднее сиденье. В этот угол сливалась вся вода из автобуса, и я сидел там, задрав ноги. Все было мокрое: и потолки, и стены, и сиденья. Свинцовые листы общим весом в пять тонн, которыми был обшит автобус изнутри, поднимались до уровня макушки, когда сидишь. Поэтому смотреть в окно было нельзя. Эти автобусы дальше пяти километров от АЭС не пускали. На протяжении всего пути от ЧАЭС до безопасной зоны расположены три дозконтроля и ПУСО. На последнем посту дозиметры настроены на санитарно-безопасную степень зараженности автотранспорта.
Автобус болтался, подпрыгивал и рычал минут двадцать, потом дернулся и заглох. Приехали. Я вышел на улицу и сразу же влип в жидкое месиво из грязи и бетона. По нарисованной схеме я пошел путешествовать по АБК-2 (административно-бытовой корпус), грязному и пыльному зданию. Проход был только один, так как вокруг все было обнесено несколькими рядами колючей проволоки, вдоль которой ходили часовые. А здесь можно было пройти без проблем. Дальше – по пустынной территории вдоль 3, 2, и 1 энергоблоков ЧАЭС.
Я поднялся по ступеням наверх и повернул направо. Коридор был пуст. Я шел вперед, но что-то мне подсказывало, что иду я не совсем туда, куда нужно. Через некоторое время коридор закончился, и передо мной внизу оказался машинный зал 4 блока. Никакой охраны, никаких предупреждающих вывесок! Ну конечно, какой дурак по собственной воле полезет туда? То, что это был именно 4 реактор, подсказало неизвестное мне чувство. Я на мгновение замер, впившись взглядом в непонятные развалины и, развернувшись, рванул назад. Да, надо было повернуть налево, и я бы попал на 3 энергоблок. Дальше были КПП, люди, охрана, 2 блок и выход на улицу.
И вот – красивый фасад АБК-1 на 1 э/блоке. Над ним построена надпись: «Чернобыльская атомная электростанция им. В.И.Ленина». Рядом в бетонных берегах канала блестит вода, какие-то непонятные для меня сооружения. Вдали виден большой железнодорожный мост над рекой Припять. Вокруг АБК-1, да и на всем пути мимо АЭС не было ни травинки – все было забетонировано. Специальный КрАЗ ползал по этим просторам и собирал пыль, как пылесосом.
Я вошел в здание. Опять хитрый проход – лабиринт мимо часовых – и я на коммутаторе. Небольшая комната с занавешанными свинцовыми пластинами окнами. На столе – два маленьких военно-полевых телефонных коммутатора с ручкой, каждый на 10 абонентов, и три телефонных аппарата. На коммутаторе заводская табличка «Внимание! Противник подслушивает!». Шумит кондиционер. Откидывается блинкер коммутатора, глухо трещит сигнал вызова…Звонит один телефон, другой…
«Дайте третий район!», - оглушают наушники.
«Соедини-ка, дружок, с диспетчером управления строительства!»
«А вы не знаете номер телефона порта?»
«Приказчик говорит (фамилия такая). Соедини меня с первым, потом со вторым, третьим и четвертым и одиннадцатым районом! Да не спи там, солдат!» Этот начальник думает, что на таком посту могут быть только солдаты.
Бесконечный треск коммутатора и звонки телефонов, кажется, никогда не прекратятся…
Но вдруг, как по команде, всё замокает, а в ушах – лишь звон от тишины. Что ж, можно попить кофейку. Мы всё же умудрились притащить сюда банку поганого растворимого кофе, кускового сахару и чайную ложку мы умыкнули из столовой в Тетереве. Нас здесь не кормили, потому что столовая для работников ЧАЭС, а наша находилась в городе. Да если бы нас здесь и кормили, то отойти от коммутатора я бы всё равно не смог. Бывает, сбегаешь быстренько по делам человеческим, возвращаешься, а тут! Блинкеры попадали, всё трещит и звенит! Не знаешь, кому первому отвечать. Но постепенно всех ублажишь, наступает затишье.
За окном темнеет, разъезжается дневная смена. Кофе, сигареты, кофе, минералка, сигареты…Один все 24 часа. И тараканы, очень много рыжих тараканов! Они на столе, аппаратуре, даже заползают на белую робу: только успевай стряхивать… Что им - радиация?!!!
Часа в 3-4 ночи телефоны смолкают, очень сильно клонит спать. Голова тяжелеет, в глазах появляется резь. Склоняюсь на стол и всё уплывает…Где-то вдалеке, в другом доме, где, слава Богу, меня нет, трещит вызов коммутатора. Это уже не мне, хорошо. Опять трещит, и никто не подходит. Так что же это трещит? Просыпаюсь и всё вижу в тумане. Пропал фокус, нет резкости, а треск остался. Поднимаю трубку: «Коммутатор!».
«Спите, мать вашу! А ну-ка соедини быстро с диспетчером пергрузки!» Кручу ручку, соединяю. «Перегрузка слушает!». Чувствую свою вину: стройка идет круглые сутки, у других работа куда тяжелее и опаснее…Голова падает, и опять где-то за стеной о чужих заботах трещит зуммер. Боже, как хочется спать!
Но наконец-то в 8 утра приходит бодрый (пока) сменщик. И опять – лабиринт по АБК-1, свинцовый «Таджик», 2 часа пути на автобусе и - в душ. В столовой уже готовятся к обеду, и меня кормят тем, что осталось от завтрака. Ем на убой и – спать…
7.
Разбудил меня мой сменщик по работе, Володя. Он на голову ниже меня, толстенький и кривоногий. Говорил он густым приятным баритоном медленно, будто пережевывая мысли и слова:
«Ну, теперь мы сможем ездить с тобой в Киев. Времени свободного много…Ты как будешь ездить: один или со мной?»
Володя на редкость обидчивый человек. На любое, неосторожно брошенное в шутку слово, сравнение, даже не относящееся к нему, он воспринимал как оскорбление в свой адрес. Когда мы перематывали в рулон бумагу на автовокзале, он молчал или ворчал что-то, а я старался ему не отвечать. Да я и сам старался не заводить с ним разговоры о чем-либо.
Я ответил уклончиво: «По обстоятельствам». Я хотел в тайне от него съездить в Киев к другу, с которым мы учились в Минском НПО «Алгоритм». «Ну, тогда вместе, да?». Не получилось. Жаль, а я был уверен, что отвяжусь от него, отдохну от постоянного напряжения, которое не оставляло меня ни на минуту, пока мы были вместе. Все признавали, что человек он тяжелый, хотя странным образом в нем уживались беспричинная щедрость и постоянное желание давить на человека и вытягивать из него последнее и сокровенное. А если ты не догадался отблагодарить его за его «бескорыстную» щедрость, которую он, кстати, упорно навязывал, то жди от него вспышки ярости. Он сжимал кулаки так, что белели косточки, начинал шевелить желваками, и, глядя исподлобья злющими, не могущими ничего понять глазами, вдруг резко поворачивался и уходил прочь.
Я уже давно с ним не шутил, рассказывать анекдоты ему было опасно, но приходилось как-то общаться. По-другому жить было еще тягостнее: в постоянном молчании все думы поворачивались в сторону дома, а от этого неприятно щемило где-то внутри. И только теперь, когда нас перевели на сменную работу, я получил возможность быть вдали от него целых два дня из четырех.
А однажды мне еще больше повезло. Командированные на ЧАЭС шофера с нашего завода пригласили его жить к себе в корпус с удобствами, так как спал он у нас на кухне в полном одиночестве. А ему так необходимо было раздавать свои «щедроты», чтобы потом получать за них «вознаграждение».
В выходной я в тайне от него уехал в Киев. Бродил по магазинам, удалось попасть в Стереокино, съездил в опустевший Гидропарк, засыпанный осенней листвой. Катался в метро, выходя на каждой остановке. Потом проголодался и решил сходить в ресторан, но попал на комплексный обед за 1 рубль.
Киев радовал меня красивейшими проспектами, заполненными людьми и цветами, набережной Днепра и зеленью парков. А в метро я вспоминал Москву и меня неудержимо тянуло домой. Тогда я, чтобы приблизить желаемое, отправлялся в Святошино и возвращался на электричке в лагерь.
8.
Я любил утром вставать раньше всех. Пока остальные сопят и храпят, я заправляю постель на раскладушке, надеваю белую спецовку и выхожу из домика с полотенцем. Из земли торчит железный гусак с водопроводным краном. Открываю его – и ни капли. По утрам уже морозит. Несколько ударов по трубе, и вода начинает капать, а потом, пробивая тонкий ледок, вырывается тугой струей наружу. Какая вкусная здесь вода! Умываюсь и спешу на завтрак. Еще только светает, и я пробираюсь меж сосен наугад в сторону столовой. А в 6.00 – автобус.
Никогда в жизни я еще не встречал так часто рассвет! Из окна автобуса, почти не отрывая взгляда, я разглядывал в предрассветном сумраке еле уловимые очертания деревень, лесов, убегающей ленты белесого асфальта. Постепенно все приобретало серый цвет, а предметы становились четче. Потом появлялись размазанные тени домов, робко светлело небо, а на земле все становилось цветным – багряные и желтые листья, зелень хвои, разноцветные изгороди. Будто протерев глаза, я наблюдал постепенное увеличение контрастности, четкости в видении предметов, в тенях. Небо из светлого становилось голубым, и густое зарево восходящего солнца менялось в цвете с розового в желтый и, наконец, в ослепительный шар. И лишь поля и крыши домов в седом инее, неподвижность и какое-то ожидание одновременно напоминали и только что растаявшую ночь, и свежее, умытое утро наступившего дня.
Потом я засыпал, прислонившись к запотевшему стеклу. Но на очередной кочке или вираже я просыпался и подглядывал одним заспанным глазом: все ли так, как всегда, будто без моего контроля рассвет бы не наступил. Иней таял, по деревням гнали скот, люди спешили на работу, в школу, по делам.
Но только обочины дороги оставались серо-белыми, словно в инее. Эти обочины, политые мыльным дезактивирующим раствором, очень опасны. Они скользкие, а под мыльной пеленой – зыбкий обманчивый грунт, благодаря которому не один десяток машин улетел с дороги в кювет. Везде стоят знаки «Обочина заражена!», «Остановка на обочине запрещена!»…
9.
Перед самым отъездом, 2 октября 1986 года, произошло одно событие, о котором надо обязательно рассказать.
То, что видел я:
Митинг проходил под галереей, рядом с каскадной стенкой 4 энергоблока. Перед митингом Сергей Л. быстро установил звукоусилительную аппаратуру у трибуны и убежал в укрытие ХЖТО. Народа собралось много. Кинооператор снимал камерой трудовую толпу, среди которых невозможно было отыскать хотя бы одного в респираторе. Народ гудел, оратор держал речь. А потом фотограф усадил часть людей на землю, остальных построил в группу и сделал несколько памятных снимков.
А тем временем Сергей проверил доз карандаш, и оказалось, что за время установки микрофонов и аппаратуры, он получил 0,5 рентгена. Сколько же получили позирующие трудяги? Какой обман людей ради отчетности о несуществующей безопасности!
Народ разошелся по рабочим местам с чистой совестью, а в это время на другой стороне 4 блока, во втором районе приземлился вертолет МИ-8. Шел шестой час вечера. Вертолет стоял рядом с уникальным подъемным краном «Дэмаг», привезенным из ФРГ. Кран, имея грузоподъемность 600 тонн, производил подъем трубы весом порядка 100 тонн. Вертолет запустил двигатель и начал подниматься. На высоте 12-этажного дома лопасть перебила трос крана. Труба полетела вниз, пробила бетонную площадку и воткнулась в грунт на глубину 3 метра. Вертолет сразу же перевернулся и рухнул на колесами вверх на строительную площадку. При падении он взорвался и загорелся. Помочь экипажу не было никакой возможности. Погибли все военные летчики этого экипажа. Если бы это произошло на десяток метров ближе к 4 блоку, то произошло бы ужасное: повтор 26 апреля.
Кстати, за неделю до этого происшествия, при подъеме Дэмагом металлоконструкции весом 160 тонн, произошел обрыв троса и заклинивание механизма. Металлоконструкция, которая представляла собой легендарный колпак для саркофага, повисла над реактором как-то боком, но ничего не повредила. Чудом опустили этот колпак на землю. А на другой день специальный самолет отправился в Германию за запчастями.
Но я, хотя и был свидетелем этого происшествия, дам слово кинооператорам из Новосибирска, заснявшим всё на видеокамеру.
«2 октября 1986 года новосибирские кинодокументалисты сняли падение вертолета Ми-8, лишь по счастливой случайности не рухнувшего в разрушенный энергоблок ЧАЭС.
возникает вопрос: а что же делала в Чернобыле съемочная группа из далекого Новосибирска? Оказывается, сооружением саркофага (официально - «объект «Укрытие». - Прим. авт.) для взорвавшегося энергоблока на одном из этапов занимались специалисты новосибирского «Сибакадемстроя». Было создано Управление строительства-605, которое возглавил сибиряк Геннадий Лыков. Он и пригласил группу Западно-Сибирской киностудии заснять хронику «борьбы человека с мирным атомом», в одночасье ставшего опаснейшим врагом и превратившего плодородные украинские земли в смертоносную Зону. Зону заражения…
- Мы прибыли туда в сентябре 1986 года. Уже тогда было понятно, что саркофаг - это уникальное сооружение, которое человеку строить еще не приходилось, и мы стремились снять на черно-белую пленку как можно больше, - вспоминает в разговоре с «КП» Валерий Германович. - За два месяца, что мы там провели, довелось побывать везде, включая крышу и сам машинный зал 4-го энергоблока. Туда нас пустили буквально на минуты - радиация зашкаливала за все мыслимые пределы. Все всё понимали, но страха не было - ведь, как и остальным, нам надо было работать, а об остальном мы особо не задумывались…
«Мы» - это сам режиссер Валерий Новиков, редактор Виктор Попов, ассистент кинооператора Сергей Шихов и кинооператор Виктор Гребенюк. В числе прочего, съемочная группа поднималась в воздух и снимала ЧАЭС с борта вертолетов, засыпающих реактор дезактивирующим раствором. Более 10 000 метров пленки отсняли новосибирцы в свою первую командировку на Чернобыльскую электростанцию - это стало основой для нескольких документальных фильмов: «Чернобыль. Осень 86-го», «Чернобыльская Богоматерь», «Чернобыльские барды». Но это было потом, а тогда, 2 октября 1986 года, группа готовилась снимать торжественный момент.
«Народу нужен праздник!»
К октябрю основная часть «саркофага» была готова. Реактор закрыли огромными мощными металлическими плитами, за которые непрерывным потоком заливали бетон. Сотни часов тяжелейшего труда дали результат - радиационный фон вокруг станции ощутимо упал. Чтобы отметить первую победу, руководство решило провести митинг - прямо на площадке перед ЧАЭС.
- Помню, я еще засомневался тогда, - говорит Валерий Новиков. - «Прямо уж митинг?» - «Митинг!» - твердо ответил один из начальников управления Министерства среднего машиностроения СССР (собственно, это ведомство и курировало всю атомную промышленность. - Прим. авт.). «Ты не понимаешь - начал горячиться он, - это же символ! Месяц назад из-за радиации люди тут что делали? Бегали. А теперь будут речи говорить. Народ устал, ему праздник нужен!»
И он состоялся 2 октября. Особо отличившимся вручали грамоты, играл военный оркестр… Еще предстояло много работы: крыши у саркофага пока не было. Но уже был повод вздохнуть с облегчением. Митинг подходил к концу, когда в небе появились вертолеты. Гул двигателей перекрикивать смысла не было, и мероприятие пришлось свернуть досрочно. Пилоты тем временем занимались вошедшим в привычку делом - подводили свои винтокрылые машины к реактору и сбрасывали на него дезактивирующий клейкий раствор - он связывал радиоактивную пыль на земле, не давая ей подняться. Экипажи и сами машины получали при этом огромные дозы радиации. Свинцовые плиты, которые закрепляли на днище и боках фюзеляжа, не могли спасти ситуацию. Эти вертолеты затем отправили в могильник техники под Чернобылем, все они глубоко зарыты в землю. Все, кроме одного…
«Я снял! Я его снял!»
…В этот день помимо митинга съемочная группа Новикова планировала снять еще эпизод в бункере - не пострадавшем от взрыва помещении станции, из которого велось дистанционное управление немецкими кранами «Demag», укладывавшими огромные бетонные блоки и металлоконструкции объекта «Укрытие». Краны эти, кстати, снимать не рекомендовали: в СССР не нашлось техники достаточной мощности, и ее привезли из Германии, причем не из дружественной ГДР, а из капиталистической ФРГ - такой вот неудобный момент… Туда все и отправились, и только оператор Виктор Гребенюк остался перед саркофагом - решил поснимать крупные планы. К реактору подлетал очередной Ми-8 с бадьей раствора… На часах было 17.34.
- В первое мгновение никто не понял, что произошло, - продолжает Валерий Германович. - Один из вертолетов куда-то пропал, и экран монитора управления заволокли клубы густого дыма. «Упал?» - неуверенно проговорил кто-то из начальства… Тут же захрипела рация - все рации работали с искажением из-за сильной ионизации воздуха, быстро садящей батарейки. «Тут эта… Вертолет упал…» - «Куда? - взревел начальник стройки - В развал?!» - «Нет вроде…Метров пятьдесят в сторону, за машинный зал. Горит сильно!» - «Вроде или точно?!» - «Точно… Вроде…» - «Люди на площадке, куда упал, были?!» - «Нет вроде…Не знаю».
И тут пришла пугающая мысль: «А как же Виктор Гребенюк? Что с ним?»
- Через минуту-другую я увидел оператора в бункере. Он прижимал к груди свою камеру «Конвас», находясь в состоянии, которое в народе обозначают словом «колотит» - сильнейшего возбуждения. Срывающимся голосом Виктор зашептал мне в ухо: «Я снял! Я его снял! Я как раз за ним вел панораму, а он…». Уже потом нам сказали, что за штурвалом сидел Владимир Воробьев - именно с ним мы летали в первый день съемок над станцией…
А случилось вот что. По какой-то причине вертолет слишком близко подошел к немецкому крану и лопастями задел его трос. Лопасти мгновенно разрушились, и машина камнем рухнула на землю - в стороне от людей, рядом с машинным залом. Трудно представить, что было бы, если бы полностью заправленная машина упала в сам развал и каким мог бы стать второй выброс… Но в этот раз «мирный атом» забрал лишь четверых. Будто и так мало горя случилось на этой земле…
Опьянение радиацией.
Кроме капитана Воробьева погибли еще трое: второй пилот - старший лейтенант Александр Юнгинд; бортмеханик - старший лейтенант Леонид Христич и прапорщик Николай Ганжук. Последний работал в обслуживании вертолетной площадки и оказался на борту случайно - хотел сделать несколько фотоснимков с высоты… Уже 3 октября на имя председателя КГБ УССР был отправлен рапорт, в котором говорилось: «По предварительным данным, катастрофа произошла в результате ослепления лучами солнца командира экипажа». Может, так и было. Сами пилоты-вертолетчики говорят, что радиация вызывала разные реакции - слабость, кровь из носа, тошнота, короткие потери сознания. И в том числе состояние, подобное эйфории или опьянению. А если добавить к этому по 8 - 10 вылетов в день… Трагедий могло бы быть больше.
…Тем же вечером 2 октября новосибирцы решали, что дальше делать с пленкой. Дошло даже до того, что Гребенюк засомневался: а работала ли камера, когда он смотрел в объектив на падающий вертолет? В итоге ассистент Сергей Шихов отправился в Новосибирск - проявлять и печатать пленку. Все оказалось на месте… Один метр, 26 кадров трагедии… Через неделю пленка вернулась в Чернобыль вместе с директором студии Валентином Пономаревым.
- Я, естественно, включил этот кадр в фильм «Чернобыль. Осень 86-го», который поехал сдавать в Москву, - говорит Новиков. - К тому времени вышел строгий приказ, что все картины на тему Чернобыля должны получать визу специальной комиссии атомного министерства, из соображений секретности именуемого безлично «Средмаш». Там фильм посмотрели - реакция была резко негативной, критика - разгромной. Фильм назвали «плохим, вредным», комиссии не нравилось, что в кадре постоянно мелькала зарубежная техника, а уж «падение вертолета - вообще ни в какие ворота».
«Что, у нас в Чернобыле вертолеты поминутно падали?! Просто с неба валились как дождь - так, по-твоему, выходит?! Жареное протащить хочешь? А мы тебе не позволим жареное тащить!» - такими были слова принимавшего фильм заместителя Председателя Совета Министров РСФСР Геннадия Ведерникова, обращенные к режиссеру.
Валерий Германович вспоминает, как тогда он встал и начал говорить, что и в уме не держал такой зловредной мысли - нанести урон родному государству - совсем наоборот, что падение вертолета было случаем единичным, который ярко показывает трудности, с которыми успешно справлялся советский народ под руководством… Но любые аргументы тут были бессильны - картину запретили.
Реальность и домыслы
Запрет был недолгим: в СССР шла перестройка, и вскоре фильм стал достоянием общественности. Кадры с падающим Ми-8 были растиражированы несчетное количество раз - чаще всего без упоминания авторства. Про саму новосибирскую киногруппу и катастрофу пошли всевозможные слухи - что вертолет упал на митингующих, и погибли сотни строителей, что Новиков, Гребенюк и другие были на борту в момент падения и сгорели вместе с экипажем…
Слухи слухами, но правда тоже оказалась невеселой. Вскоре после съемок словно злой рок начал косить всех, кто был причастен к картине. Замминистра «Средмаша» Усанов получил после завершения работ по ликвидации Звезду Героя, а через год умер. Сценарист и редактор новосибирской группы Виктор Попов тоже прожил недолго. А 16 февраля 1990 года трагически погиб Виктор Гребенюк. Он приехал в Москву по приглашению Федора Конюхова отправиться вместе в экспедицию к Северному полюсу. И в ту же ночь его нашли рядом с гостиницей «Урал» с проломленной головой. Следователи так и не выяснили, что же случилось с Виктором. Похоронили его в Новосибирске. Где-то в безымянном могильнике покоится и его кинокамера - верный «Конвас» безнадежно «пропитался» радиацией, поэтому пришлось захоронить его поглубже, залив сверху толстым слоем бетона.
А на вертолетной площадке между Чернобылем и станцией - там, откуда поднимались в воздух машины, выполнявшие бесконечные рейсы дезактивации, установили памятник. Часть лопасти вертолета, устремленная в небо и окруженная символическим саркофагом. На ней табличка с четырьмя фамилиями – тех, кто в числе многих встали лицом перед опасностью, какой еще не знало человечество, и отдали свою жизнь за жизни многих других. Тех, кто просто делали свою работу, обернувшуюся подвигом. Тех, кого называли Ликвидаторами…»
10.
Наконец-то произвели физический, а через несколько дней – и энергопуск 1 энергоблока. Теперь, решили атомщики, реакторы такого типа, как на ЧАЭС, будут использоваться только на 70% мощности по всему Союзу.
Стали готовиться к пуску 2 энергоблока. Было намечено произвести пуск 23 октября. И вдруг кто-то из пускового персонала, производя ультразвуковую дефектоскопию нижней стальной части диаэратора, обнаружил до тридцати трещин, перпендикулярно сварному шву, шириной два-три сантиметра. Трещины образовывались внутри этого поддона, и некоторые выходили наружу. УЗТМ подсунул чаэсовцам серьезный брак. Ответственные люди схватились за голову: а как же на первом блоке? Там стоит точно такой же поддон, а реактор уже запущен…
Вокруг 4 энергоблока стоят три ДЭМАГа. Красные «Путцмейстеры» и белые «Швинги» 50-метровыми стрелами качают день и ночь бетон в опалубку блока. Льют и в реактор, и в опалубку, и в «сапоги», и в «клюшки». Много идет бетона, за мелочами не уследишь…Четверо работяг полезли через еще не залитую опалубку в подвал, где оказались около реактора. Среди них было два «партизана». Бедные партизаны! Мало того, что их постоянно надували с зарплатой, держали в зоне до неопределенного срока, их еще и посылали в самую радиоактивную грязь, в самые опасные места.
На этот раз они должны были просверлить пневмодрелью отверстия в бетонной стене, за которой лежали разбросанные при взрыве куски урана. А затем в эти отверстия надо было залить борную кислоту, чтобы погасить уран. Работа уже была сделана, но когда стали выходить из подвала, то с большим трудом нашли то место, откуда они залезли. Осветив фонарями место входа, то оказалось, что он уже был залит бетоном. Оставалось лишь небольшое отверстие, а бетон все лился и лился, стекал изо всех щелей. Кое как пробившись наружу, нахватавшись рентгенов и страха, мужики уже потом, в санпропускнике, восхваляли великолепный отечественный цемент смертоубийственной марки.
11.
Моя командировка заканчивалась, но начальство отпускать нас не собиралась. Обещали отпустить, когда приедет замена. Но замены все не было…
Я оделся во все чистое: свой любимый шерстяной джемпер, куртка из болоньи и прочее. Взял с собой документы и поехал в Чернобыль. После долгих уговоров с моей стороны и угроз со стороны руководства УС-605 я получил «бегунок». А угрозы (вот смешно!) заключались в том, что я не получу грамоту Припятского горкома КПСС.
Когда я вернулся в Тетерев, решил пообедать последний раз и идти на киевскую электричку. Но в столовой на входе дорогу мне преградил дозик (дозиметрист). Датчиком радиоактивности на длинном щупе он провел по моей одежде и задержал щуп на джемпере. Уровень фона на нем превышал допустимый предел в несколько раз. А ведь я был в этой одежде только в городе Чернобыле, причем лишь два раза. Пришлось выбросить джемпер, переодеться и тогда уж идти в столовую.
Домой я вернулся с бородой и усами, полный впечатлений и готовый к новым удивительным делам.